Нераздельные - Страница 51

К его чести, вождь уделяет несколько минут своего драгоценного времени перелистыванию страниц, а затем говорит:

— Трагедия расплетения лежит за пределами сферы нашего влияния. А с Вашингтоном у нас отношения и без того весьма напряженные, не правда ли, Чал? — Вождь поднимает глаза на галерею.

Чал встает.

— Несколько натянутые, но не напряженные, — поправляет он.

— Так зачем натягивать их еще больше, бросая перчатку Инспекции по делам молодежи?

И тут из-за спины Лева доносится голос другого члена Совета:

— Если мы это сделаем, за нами, возможно, пойдут другие племена.

— А может и не пойдут, — отрезает вождь с решительностью, отметающей всякие возражения.

— В широком мире полно людей, не поддерживающих расплетение, — говорит Лев, адресуясь теперь не только к вождю, как его наставляли, но поворачиваясь вокруг себя и взглядывая в глаза каждого из присутствующих. — Просто многие из них не осмеливаются высказаться. Им нужен какой-нибудь центр, вокруг которого они могли бы сплотиться. Если арапачи начнут официально предоставлять беглецам убежище, они тем самым позиционируют себя как противники расплетения; и тогда вы поразитесь, как много друзей появится у вас во внешнем мире!

— Мы не ищем друзей! — выкрикивает один из старейшин, до того разъярившийся, что слюна летит из его рта во все стороны. — После стольких веков страданий и унижений единственное, чего нам хочется — чтобы нас оставили в покое!

— Довольно! — гаркает вождь Квана. — Поставим на голосование и покончим с этим раз и навсегда.

— Нет! — восклицает Лев. Он знает — для голосования еще слишком рано. Вождь, оскорбленный этой демонстрацией неуважения, наклоняется вперед и, глядя юноше прямо в глаза, чеканит:

— Ставлю на голосование, и ты согласишься с его результатом, мальчик. Все понятно?

Лев опускает глаза, смиряясь, выказывая вождю надлежащее уважение.

— Да, сэр.

Вождь возвышает голос до командного:

— Кто за то, чтобы согласиться с петицией и официально заявить о готовности племени принимать в резервацию всех расплетов, просящих убежища, поднимите руки!

Поднимаются три руки. Затем четвертая.

— Кто против?

Поднимаются восемь рук. Вот так в один миг разрушены надежды на помощь расплетам от арапачей.

— Прошение отклонено, — говорит вождь. — Однако в свете сложившихся обстоятельств я предлагаю публично и официально объявить Левия Иедедию Калдера-Гаррити полноправным сыном нации арапачей.

— Я не этого добивался, сэр.

— Но ты это получил, и будь благодарен.

Поднимаются руки — Лева единогласно принимают в племя. Затем вождь Квана предлагает членам Совета вернуть ему подшивки с именами расплетов.

— Не надо, оставьте себе, — говорит Лев. — Когда отзовут Параграф-17 и когда юновласти начнут расплетать детей без согласия их родителей, вы сможете собственноручно дописать туда новые имена.

— Ничего мы дописывать не собираемся, — чеканит вождь, — потому что всего того, о чем ты толкуешь, никогда не случится.

И вызывает следующего просителя.

• • •

Стены в комнате Лева ничем не украшены. Мебель добротно сработана, но непритязательна. Точно так же спальня выглядела и тогда, когда Лев появился в доме Таши’ни в первый раз, и когда вернулся сюда шесть недель назад. Теперь он понимает, почему ему здесь так комфортно: его душа — как эти спартанские стены. Сначала он попробовал заполнить пустоту неистовыми граффити хлопателя, но их смыло начисто. Затем он стал сияющем божеством для бывших десятин в замке Кавено, но и этот образ был стерт, словно рисунок мелом на асфальте. Он попытался стать героем в собственных глазах, спасая Коннора, но даже когда его миссия увенчалась успехом, не почувствовал ни гордости, ни благородного удовлетворения. Лев проклинает своих родителей за то, что вырастили его десятиной: как бы он ни старался убежать от судьбы, она так глубоко запечатлелась в его психике, что никогда ему от нее не избавиться. Ему не суждено почувствовать себя совершенным человеком, потому что некая часть его — нежелательная, не поддающаяся пониманию — сможет найти покой только в смерти. Самое отвратительное деяние его родителей не в том, что они отреклись от сына. Хуже всего то, что они вырастили его человеком, способным найти удовлетворение только в отказе от собственного существования.

Вечером того дня, когда попытка Лева изменить мир потерпела поражение, его навещает Элина. Редкий случай, потому что она уважает право других на личное пространство и понимает их желание побыть наедине с собой. Она застает Лева лежащим на животе поверх застеленной кровати. Подушка валяется на полу — ему безразлично, пусть валяется.

— С тобой все в порядке? — беспокоится Элина. — Ты почти ничего не съел за ужином.

— Сегодня мне хочется только спать, — отвечает он. — Поем завтра.

Она присаживается на стул у письменного стола, подбирает подушку и кладет на кровать. Лев отворачивается к стене, надеясь, что Элина уйдет, но та не двигается с места.

— Четыре человека голосовали за твое предложение, — говорит Элина. — Даже один-единственный голос можно было бы назвать выдающимся достижением, если учитывать, что Совет никак не желает занять твердую позицию в вопросе расплетения. Хочешь верь, хочешь не верь, но целых четыре голоса — это настоящий переворот!

— Который ничего не перевернул. Мое предложение провалилось. Точка.

Элина вздыхает.

— Лев, тебе еще и пятнадцати не исполнилось, а ты вплотную подошел к тому, чтобы изменить политику племени; не хватило всего трех голосов. Что ни говори, а это много значит.